Девочка без имени. 5 лет моей жизни в джунглях среди обезьян - Марина Чапман

В последующие дни меня много били. Я начала запоминать имена людей и названия предметов. Например, то, чем меня били, называлось деревянной ложкой. Анна-Кармен носила эту ложку за поясом и пользовалась ей при любом случае. Била она очень больно. Я узнала, что пачка сухих листьев, на которые меня променяли (плюс, конечно, попугай), на языке людей называлась «деньги». У меня были большие пробелы в образовании, но я быстро училась и впитывала новую информацию, как губка. И первый урок был очень простым – нельзя верить людям.

Анна-Кармен (имя которой я запомнила одним из первых) закрыла за охотниками дверь в темноту. Я исподлобья начала рассматривать мою мучительницу. Это была дама с огромной шеей, которая тряслась, когда она разговаривала, и веками, выкрашенными синей и зеленой тушью. Анна-Кармен напоминала диковинного жука, правда, не такого красивого, какие встречаются в джунглях.

Я была уверена, что задача этой женщины – причинить мне боль. Правда, здравый смысл подсказывал, что если бы она хотела меня убить, то вряд ли отдала бы за меня попугая и сухие листья. Но зачем я была ей нужна? Я нервничала. Я была готова к борьбе. Если женщина на меня бросится, я свою жизнь дешево не отдам и буду драться до последнего.

Кроме страха, я испытывала сильный гнев: за то, что сама вошла в западню, за сидящих в клетках и убитых животных, в особенности за несчастную маленькую обезьянку. Правда, я утешала себя мыслью о том, что та бедняга уже отмучилась и больше ей ничего не грозит.

Анна-Кармен заговорила, сотрясая воздух, и ее многочисленные подбородки угрожающе затряслись. Она напомнила мне одну птицу, за которой мне нравилось наблюдать в джунглях. Эта ночная птица умела надувать огромный красный зоб. Птица вставала, наклоняла голову, клевала что-то в листьях, потом разворачивалась на сто восемьдесят градусов, надувала и сдувала зоб. После этого она повторяла все действия в обратном порядке и снова ложилась.

Я не знала, почему птица так себя вела, и понятия не имела, зачем Анна-Кармен делает то, что она делала. Ее слов я тоже не понимала и поэтому ничего ей не ответила. Это ее очень удивило. Она снова изрыгнула поток звуков и на этот раз, чтобы я лучше поняла, сильно дернула меня за уши. Я вскрикнула от боли, и, вполне возможно, Анна-Кармен тоже кое-что поняла, а именно – что я не знаю ее языка. Ну и в придачу – что я не умею говорить.

«София!» – громко позвала Анна-Кармен. От звука ее голоса я подпрыгнула. Незамедлительно и непонятно откуда появилась София. Мне стало ясно, что в доме есть другие комнаты и другие люди. София оказалась женщиной гораздо моложе Анны-Кармен. Ее лицо напомнило мне лицо индианки, которая рожала в джунглях, несмотря на то что у Софии были запавшие глаза и она была старше. София была стройной и красивой. Она носила оранжевого цвета туфли. Точно так же, как у Анны-Кармен, ее глаза были накрашены синим и черным. И точно так же, как я сама, эта София боялась Анны-Кармен.

Кроме нее, появилась девушка, которая разговаривала немного иначе, чем все остальные. Она чем-то отличалась – может быть, у нее было какое-то недомогание или инвалидность. Все называли ее Ла Бобита, и она напоминала мне женщин из деревни индейцев. У нее была смуглая кожа и длинная иссиня-черная челка. Она все время сидела в углу на кухне, судя по всему, не умела говорить и только иногда издавала странные звуки. Правда, она умела громко кричать, когда ее били.

Выслушав сотрясавшие воздух указания, София отвела меня в другую комнату. Я не представляла, что они хотят со мной сделать, но казалось, что я им омерзительна. Вид у них был такой, будто они не хотят ко мне прикасаться.

Я вошла в менее ярко освещенную комнату и содрогнулась, увидев в ее центре большой металлический и побитый временем ушат, подобие которого я видела у индейцев. София начала наполнять ушат водой из огромных канистр. Что она задумала – сварить меня в ушате, как индейцы варили свои большие корешки? Я оцепенела от ужаса.

Невозможно описать эмоции, которые я тогда испытывала. Я долго выживала в джунглях и могла полагаться только на себя. Я допускала ошибки и училась на них. За исключением случая, когда меня выгнали из деревни индейцев, никто ни разу не заставлял меня что-то делать. Мои воспоминания о родном доме и жизни до джунглей сохранились в виде каких-то отрывочных проблесков: стручки гороха, тропинка на нашем участке, моя черная кукла. Все стерлось, исчезло. Я была не просто диким животным, а загнанным в угол диким животным. Я напряглась и сделала стойку, чтобы показать, что готова прыгнуть на любого, кто ко мне подойдет и заставит лезть в ушат с водой. При этом я издавала звуки, свидетельствующие о том, что я скорее животное, чем человек.

Но это Софию не остановило. Она налила воды, твердо подошла ко мне и, без страха схватив меня за предплечья, стала что-то говорить. Мне стало понятно, что она действительно собирается запихнуть меня в ушат. Мне вообще ужасно не понравилось ее прикосновение, причинявшее боль. Прикосновения обезьян всегда были очень нежными. Чтобы показать свою любовь, они могли, например, нежно обнять мохнатыми лапами за плечи. Они очень аккуратно и мягко своими пальчиками искали у меня в волосах личинок и другую живность. А прикосновение Софии казалось мне очень грубым.

София решила, что одной ей со мной не сладить, и громко позвала на помощь: «Лолита! Имельда! Элиз!»

Что бы ни значили эти слова, но они прозвучали как сигнал тревоги, который загонял обезьян на верхние ветки деревьев. Три женщины появились словно из-под земли. С одной Софией я бы точно справилась, но против взрослых четырех женщин у меня не было шансов, даже если бы страх утроил мои силы. Они быстро меня схватили за руки и за ноги и бросили в воду.

Я ужасно испугалась. С деревьев я не раз слышала панический рев животных, которых на водопое хватали кайманы. Мне вообще казалось, что нормальные существа не могут жить в воде. И я начала кричать, как кричали испуганные животные на водопое.

Женщины не обратили на это ни малейшего внимания. Они взяли в руки инструменты пытки – длинные деревянные палки с жесткой щетиной на концах. У одной из них в руках оказался огромный кусок мыла. Они вместе на меня накинулись и стали тереть мое тело и мыть спутанные волосы.

Я сопротивлялась с силой, которую в себе даже не подозревала, но это было бесполезно. Женщины с остервенением терли и мыли меня, несмотря на мои вопли. Эта брутальная гигиеническая процедура отличалась от нежных прикосновений обезьян, как небо и земля. Впервые в жизни мое собственное тело мне не принадлежало, меня поработили и могли делать со мной все, что заблагорассудится. Я больно переживала потерю контроля над своими действиями и своей жизнью.